Пётр не мечтал о троне — он мечтал о верфях. Ещё мальчишкой, вместо того чтобы учить церковные уставы, он копался в развалинах Немецкой слободы, где каждый гвоздь, каждая карта и даже запах чужих табаков казались ему ближе, чем митрополичьи проповеди. Став царём, он не стал править — стал строить. Столярные верстаки, астролябии, учебники с помарками, кривые первые газеты — всё это было для него священнее икон. И если кто-то думал, что Россия станет Европой за чашкой чая и парой указов, тот быстро понимал: Пётр рубит не только бороды, но и путь сквозь плоть собственной страны — больно, грубо, без оглядки на крики.
Его окружали не советники, а соучастники: один ковал пушки, другой — законы, третий — морскую карту, а четвёртый уже плел заговор в подвале. Но Пётр шёл вперёд, засучив рукава, с топором в одной руке и книгой в другой. Он не боялся бунтов — он их ковал, как ядра. Предательства? Пусть. Даже собственный сын, выросший в тени его амбиций, стал пешкой в чужой игре. Царь не плакал — он строил новую столицу на болоте, где каждый камень лёг поверх чьей-то смерти, чьей-то мечты, чьей-то веры.
Это не история о великом правителе, а о человеке, который решил, что любовь к стране — это не молитва, а работа. Грязная, изнурительная, порой жестокая. И если Россия стала империей — не потому что Пётр был свят, а потому что он не позволил ей остаться в детстве. Пусть даже для этого пришлось самому стать бурей.
